Итальянский ресторан "Манджонэ"

в Семёновском Трогово-развлекательном Центре

15.VIII.2014

15-го августа 2014-го года

Пятница. 20:05

"Начинающий мономан"

Глава - 79

"Только что прочёл о немецких поэтах, умерших с голоду, холоду и в сумасшедшем доме.

Их было штук 20, и какие имена !

– Мне до сих пор страшно, – признавался Ф.М. Достоевский брату.

– Нужно быть шарлатаном…"

"Нужно быть шарлатаном, видимо хотел сказать он, – расшифровывает Фёдора Михайловича Людмила Сараскина, – … чтобы при    т а к и х    п р и м е р а х    питать надежды. Нужно быть авантюристом, чтобы

жертвовать служебной карьерой ради химеры таланта,

призрака славы. В решимости броситься в литературное море было что-то отчаянное и дерзкое – ведь родные могли считать его бессовестным лентяем, проматывающим скудное отцовское наследство. "Я же, – писал молодой Достоевский, – просто стыдился сказать им, чем занимаюсь. Ну как, в самом деле, объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы"… – так опишет свой случай Иван Петрович (мнимый автор "Бедных людей". Он, как и Фёдор Михайлович (автор истинный), испытывает страдание, умоляя родных подождать, не клеймить его раньше времени титулом лентяя и праздношатайки, – пишет Людмила Сараскина.

Да уж, будешь испытывать и страх и сомнение и страдание, если прочтёшь такой вот список, напечатанный тогда в "Русском инвалиде" – следующую "жуткую статистику":

– Лессинг умер в нужде, проклиная германскую нацию.

– Шиллер никогда не имел 1000 франков, чтобы съездить взглянуть на Париж и на море.

– Моцарт получал всего 1500 франков жалованья, оставив после смерти 3000 франков долгу.

– Бетховен умер в крайней нужде.

– Друг Гегеля и Шеллинга Гёльдерлин принужден быть школьным учителем. Терзаемый любовью и нуждой, сошёл с ума 32-х лет и в этом состоянии дожил до 76 лет.

– Гёлти, чистый поэт любви, давал уроки по 6 франков в месяц, чтобы иметь кусок хлеба. Умер молодым – отравился.

– Бюрген знал непрерывную борьбу с нуждой.

– Шуберт провёл 16 лет в заключении и кончил сумасшествием.

– Граббе, автор гениальных "Фауста" и "Дон Жуана" в буквальном смысле умер с голода 32-х лет.

– Ленц, друг Гёте, умер в крайней нужде у одного сапожника в Москве.

– Писатель Зонненберг раздробил себе череп.

– Клейст – застрелился.

– Лесман повесился.

– Раймунд – поэт и актёр застрелился.

– Луиза Шбитман кинулась в Эльбу.

– Шарлотта Штиглиц заколола себя кинжалом.

…

– Лекау увезён в дом умалишённых."

Да-а, прочтёшь такой списочек и ещё подумаешь, быть ли писателем или нет. Впрочем, думай – не думай, а писателем всё равно станешь, ибо, как говорит наш "глас Божий" – "От судьбы всё равно не уйдёшь"… И от искушений тоже. Ну и, конечно, от друзей, которых позже выведешь в образах своих произведений. Вот и Спешнева Достоевский вывел в образе Николая Ставрогина. Как ни странно, вывел каким-то и сильным и слабым одновременно. Почти что управляемым сильной и явно одержимой бесом, личностью – Петром Верховенским. Но, как писал Макар Девушкин: "Я бы этот образ написал не так". Вот-вот. И я бы написал "не так". Ибо реальный прототип Ставрогина был не только очень сильной личностью и даже не только тайным эмиссаром заграничной "Организации", но ещё и человеком, имевшим на окружающих сильное

и прямо-таки "потустороннее" влияние.

"Был слух, – пишет Людмила Сараскина, – что

он изучал историю древних религий и тайных обществ".

Через некоторое время посещение пятниц у Петрашевского, Спешнев тайно создаёт "Особый кружок". Вот что говорил о Спешневе один из неофитов этого кружка: "Спешнев и о д и н способен распространить социализм". Этот же "неофит" Тимковский, приезжая из Петербурга, был уверен, что отныне есть два настоящих проповедника фурьеризма: Спешнев в Петербурге и он сам в Ревеле. "Возвращаясь домой, я был вне себя от радости", – признавался он, искренне считая, что

у п о л н о м о ч е н    Спешневым

на пропагандистскую работу в Ревеле. Вскоре на дому у Николая Спешнева уже собиралась "пятёрка". Самого Спешнева, – пишет Людмила Сараскина, – интересовало политическое общество, способное воспользоваться переворотом, который должен "сам собою" произойти в России через несколько десятков лет, как это случилось в западных государствах. В день собрания он "накидал на бумаге

сумасбродный план тайного общества"

и вечером прочитал его участникам ("пятёрки" – Л.Д.С-Н). Так об этом "сумасбродном плане" пишет участник собрания Момбелли. Однако, как видно, план этот совсем даже не был таким уж "сумасбродным".

План предполагал три взаимосвязанных способа действия:

– Иезуитский

– Пропагандистский

– Повстанческий.

При этом руководство брал на себя Центральный комитет, которому починялись три частных:

– комитет товарищества

– комитет для устройства школ пропаганды (фурьеристской, коммунистической, либеральной)

– повстанческий комитет как

комитет тайного общества на восстание,

причём Спешнев, видя общее неодобрение, хотя резко никто ему и не противоречил, предложил

устроить Центральный комитет    и з    с е б я.

Но самое интересное произошло далее. Впрочем, о разрушении Спешневым "пятёрки" напишем в следующей главе. А пока отметим "странное совпадение". Стоило мне начать писать о Николае Спешневе, как сегодня, примерно в 15.30 позвонил Сергей Фомин и предложил встретиться, – с кем бы вы думали? – с самом Главным Верховным Опричником и Тайным Подпольным Игуменом Всея Опричныя Руси Андреем Алексеевичам Щедриным!

– Да, только я сегодня ночью прочитал как Достоевский стоял на эшафоте, и тут же появляется Щедрин… Прямо мистика настоящая!

– И правда, мистика, – ответил Сергей.

А ведь это я сам в прошлое посещение Сергея Фомина предложил создать свой – сугубо монархический, условно говоря, "Орден русских писателей" по принципу "Бубнового валета" или "Цеха поэтов", и Сергей Фомин сразу предложил назвать его – "Архангельские перья". Я как-то не почувствовал в тот момент силы в этом имени. Но потом думал, вроде даже неплохо. И тут же на горизонте нарисовался призрак Андрея Щедрина!...

Впрочем, что ж, разве не видел я как-то во дворе у моего друга, словенского альпиниста Алеша, там, в районе Шишка, в Любляне в 1974 году, летом, – как из кучи строительного песка вдруг восстал и посмотрел на меня сверкающим взглядом весь покрытый мокрой, сверкающей же чешуёй – сильный и готовый к броску Дракон?... И позже, он возвращался несколько раз в моей жизни – то в образе по-человечески бегущего воробья, то в образе человека с короткостриженной чёрной бородой и сверкающими чёрными глазами, в роскошном чёрном берете и в пиджаке в большую клетку, то в образе еврейского психотерапевта Мердухаева, то… Хотя, нет. И немецкий еврей Вильхельм Хайлиггер, и русский еврей Лев Абрамович Мердухаев, и другие такие же типы – все они были именно агентами этого самого появившегося тогда из песка, сверкающего шкурой, глазами и когтями Дракона.

А Спешнев – он же Ставрогин, – это его слуга и посланец. Это посланец инфернального мира – некий Князь Тьмы, создающий здесь, на земле, на русской земле – тайную организацию для борьбы с Царством и Церковью.

Но как же так?! – спросит меня читатель. Ведь Андрей Щедрин как раз борется за Христа с большой и малой буквы, т.е. "христа – русского Царя, который и восстановит, и воскресит, и возродит Святую Русь!" Он – Андрей Щедрин – и есть этот ещё не явленный миру грядущий Царь Последних Времен! Как же так? Как же так, Леонид Донатович!

Я всё это пишу, а гитара Джимми Хендрикса в итальянском ресторане "Манджоне" берёт всё более жуткие, какие-то совсем уже инфернальные аккорды, будто всё сильнее насмехается над этими нашими писаниями о Последнем Царе Последних Времен…

Да, да! Но что же делать. Ведь все мы "обречены". Ведь, не смотря на весь "немецкий список" – ушёл же Достоевский из "Военно-Инженерного института"! Ушёл – и не мог не уйти, не мог не кинуться в бездну. "В решимости броситься в литературное море было что-то отчаянное и дерзкое" – пишет Людмила Сараскина. Да не было ничего такого, уважаемая Людмила Ивановна, а просто выхода другого не было. И пусть там, у немцев, перевешаются хоть все поэты и композиторы, и пусть впереди эшафот и каторга, Алексеевский равелин в Петропавловской крепости и долгая дорога в Тобольский острог – он, в ночь перед отправлением, напишет:

"Неужели никогда я не возьму пера в руки?.. Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове

или отравой в крови разольётся !

Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках".

"Конечно, – пишет Людмила Сараскина, – это была страсть, мономания, род недуга. …"

Классно, – "мономания"! Только из этой "мономании" родились такие шедевры, что не только Белинский с Некрасовым, но и Шекспир с Сервантесом заплакали бы, и утром через весь город пошли бы пешком к начинающему "мономану"…

Вот и все мы, русские писатели монархисты – мономаны. И Андрей Щедрин, и Сергей Фомин, и, наконец, – аз, грешный раб Божий Леонид Симонович-Никшич, который, несмотря на все наши расхождения и различия, с какой-то воистину "мономанской" манией читает произведения и наблюдает перипетии жизненных путей других великих "мономанов" современной русской литературы . . .

+ + +